Маразматическая маринистика
Feb. 1st, 2006 11:04 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
the_mockturtleВЫПИСКИ ИЗ ВАХТЕННОГО ЖУРНАЛА
линейного корабля «Разящий»
о боевых действиях эскадры коммодора Норрингтона
Часы: 9
Узлы: 1 ½
Курсы: SO ½ O
Ветры: ONO
Дрейфы: 1/4
…В начале часа сигналом по эскадре велено начать парусные учения.
Утро выдалось – загляденье.
Наскоро перехватив в кают-компании чаю с булочкой, лейтенант Джиллет выбрался наверх и остолбенел. С недосягаемой высоты на него опрокинулось удивительно чистое, пронзительно-синее небо - бездонное, как глаза мэри-сью.
«Невероятно. – подумал лейтенант. – Божественно. Прекрасно». Он готов был стоять так целую вечность, лаская взором безмятежную синь.
Если бы небо опрокинулось на Джиллета чуть позже, он наверняка заметил бы на шканцах представительную фигуру коммодора. Коммодор хрустел суставами и массировал отдавленное со сна ухо. Небо коммодора не интересовало. Гораздо больше его занимал запрокинувший голову старший офицер.
Мечтательность как чувство, не оговоренное уставом, Норрингтона оскорбляло. Оно напоминало ему о Лизавете. Та, бывало, часами сидела на берегу, высматривая в туманной дымке пиратские паруса.
- Вы рот-то прикройте, Джиллет, - отечески посоветовал коммодор. – Тут, знаете ли, чайки.
Звук командирского голоса моментально вернул лейтенанта на бренную землю: он вздрогнул и сдавленно икнул.
- А ничего погодка, - удовлетворенно крякнул коммодор с таким видом, будто чудное утро – его личное достижение. – Для парусных учений – в самый раз.
«Здрасьте, приехали. – кисло подумал лейтенант. – Вышли ловить пиратов, а теперь задолбаем себя самостоятельно».
А вслух сказал:
- Отличная идея, сэр!
Норрингтон хрюкнул. Он прекрасно знал, что на «Разящем» парусные учения не в чести. Виной тому были разборы полетов, которые устраивал по окончании мероприятия сам коммодор.
После этих разборов (за стенограммы которых многие слэшеры отдали бы самое дорогое) офицеры и личный состав «Разящего» сбивались в угрюмые стаи и предавались грезам.
Грезили чаще всего о том, чтобы на коммодорову голову свалилось что-нибудь увесистое.
Все тот же грот-марса-рей, к примеру.
Но грот-марса-рей, деревяшка бездушная, не прислушивался к пожеланиям коллектива, по каковой причине и ломался в среднем трижды за поход, всякий раз приводя Норрингтона в священное исступление берсерка.
Впрочем, сегодня пытливая мысль коммодора крутилась по преимуществу вокруг «Ведомости о практическом плаванье». В ведомость полагалось заносить результаты учений, и на основании этих показателей флагманскими штурманами строилась краса и гордость командира - кривая боеготовности соединения, на которой так любил останавливать взгляд главком.
Последнее время, не без участия Лизаветы Губернаторовны, эта кривая уныло стремилась вниз, вызывая в кают-компании плоские ассоциации визуально-физиологического толка. Разумеется, в присутствии коммодора эти ассоциации не озвучивались; но периодически, прилипая ушами к переборке, Норрингтон выслушивал отдельные смелые догадки.
И страдал.
А прекратить коммодоровы страдания, как показывала практика, можно было только одним способом: равномерно распределив их между всеми членами экипажа. Так что учения были неизбежны.
И они начались.
Лейтенант Джиллет, будучи натурой тонкой и чувствительной, страдал вдвойне. Приносить хрустальное утро в жертву какой-то абстрактной боеготовности казалось ему сущим вандализмом.
«Как это, в сущности, пошло и мелочно, - думал Джиллет под свист боцманских дудок, топот босых ног и виртуозную ругань коммодора, - как нелепо и смешно бегать, орать и всячески суетиться, когда над головой такое огромное, такое бесконечное небо! Как глупо тратить лучшие часы этого прекрасного утра на перемену каких-то там марселей, если сама природа предлагает задуматься о бренности человеческого бытия…»
- Джиллет, - зудел над ухом коммодор, - очнитесь, Джиллет! У вас на грот-марселе пожар в борделе! Почему марса-шкоты впереверт?
«Ну когда, – думал лейтенант, перебирая ногами по шкафуту, – когда, наконец, мы перестанем заниматься этими акробатическими упражнениями и обратим взоры к небу? Неужели никто из них – ни второй помощник Джеркинс, ни вахтенный начальник, ни даже сам коммодор – не видит, какая волнующая бесконечность простирается над их головами? Простирается… простирается… и…»
- Джиллет! – орал взмыленный коммодор, роняя на чисто выскобленную палубу хлопья пены. – Зелень вы подкильная! Сволочь вы лохматая, я вас поздравляю! У вашего Хокинса снова лопнул бизань-шкот!
"...и простирается". - успел додумать лейтенант, прежде чем мечтательность оставила его окончательно, а хрусталь души разлетелся на тысячу осколков, грозивших впиться окружающим в особо чувствительные места.
- Хокинс! – завопил лейтенант, рысью бросаясь на ют и с каждым скачком придавая лицу все более уставное выражение. – Где этот продукт глубокой заморозки? Где эта гидра империализма?
Гидра, больше известная как вахтенный мичман Хокинс, преспокойно стояла на крюйс-марсе, откуда открывался великолепный вид на пудренный парик старшего офицера и лопнувший бизань-шкот.
«Ну, лопнул и лопнул, - думал мичман. - Почему бы ему, в самом деле, не лопнуть? Всякой снасти свойственно лопаться, особенно когда ее проверяют на разрыв. Это ее неотъемлемое свойство. Ее истинная сущность, я бы сказал».
И в глазах его стыла синь.
линейного корабля «Разящий»
о боевых действиях эскадры коммодора Норрингтона
Часы: 9
Узлы: 1 ½
Курсы: SO ½ O
Ветры: ONO
Дрейфы: 1/4
…В начале часа сигналом по эскадре велено начать парусные учения.
Утро выдалось – загляденье.
Наскоро перехватив в кают-компании чаю с булочкой, лейтенант Джиллет выбрался наверх и остолбенел. С недосягаемой высоты на него опрокинулось удивительно чистое, пронзительно-синее небо - бездонное, как глаза мэри-сью.
«Невероятно. – подумал лейтенант. – Божественно. Прекрасно». Он готов был стоять так целую вечность, лаская взором безмятежную синь.
Если бы небо опрокинулось на Джиллета чуть позже, он наверняка заметил бы на шканцах представительную фигуру коммодора. Коммодор хрустел суставами и массировал отдавленное со сна ухо. Небо коммодора не интересовало. Гораздо больше его занимал запрокинувший голову старший офицер.
Мечтательность как чувство, не оговоренное уставом, Норрингтона оскорбляло. Оно напоминало ему о Лизавете. Та, бывало, часами сидела на берегу, высматривая в туманной дымке пиратские паруса.
- Вы рот-то прикройте, Джиллет, - отечески посоветовал коммодор. – Тут, знаете ли, чайки.
Звук командирского голоса моментально вернул лейтенанта на бренную землю: он вздрогнул и сдавленно икнул.
- А ничего погодка, - удовлетворенно крякнул коммодор с таким видом, будто чудное утро – его личное достижение. – Для парусных учений – в самый раз.
«Здрасьте, приехали. – кисло подумал лейтенант. – Вышли ловить пиратов, а теперь задолбаем себя самостоятельно».
А вслух сказал:
- Отличная идея, сэр!
Норрингтон хрюкнул. Он прекрасно знал, что на «Разящем» парусные учения не в чести. Виной тому были разборы полетов, которые устраивал по окончании мероприятия сам коммодор.
После этих разборов (за стенограммы которых многие слэшеры отдали бы самое дорогое) офицеры и личный состав «Разящего» сбивались в угрюмые стаи и предавались грезам.
Грезили чаще всего о том, чтобы на коммодорову голову свалилось что-нибудь увесистое.
Все тот же грот-марса-рей, к примеру.
Но грот-марса-рей, деревяшка бездушная, не прислушивался к пожеланиям коллектива, по каковой причине и ломался в среднем трижды за поход, всякий раз приводя Норрингтона в священное исступление берсерка.
Впрочем, сегодня пытливая мысль коммодора крутилась по преимуществу вокруг «Ведомости о практическом плаванье». В ведомость полагалось заносить результаты учений, и на основании этих показателей флагманскими штурманами строилась краса и гордость командира - кривая боеготовности соединения, на которой так любил останавливать взгляд главком.
Последнее время, не без участия Лизаветы Губернаторовны, эта кривая уныло стремилась вниз, вызывая в кают-компании плоские ассоциации визуально-физиологического толка. Разумеется, в присутствии коммодора эти ассоциации не озвучивались; но периодически, прилипая ушами к переборке, Норрингтон выслушивал отдельные смелые догадки.
И страдал.
А прекратить коммодоровы страдания, как показывала практика, можно было только одним способом: равномерно распределив их между всеми членами экипажа. Так что учения были неизбежны.
И они начались.
Лейтенант Джиллет, будучи натурой тонкой и чувствительной, страдал вдвойне. Приносить хрустальное утро в жертву какой-то абстрактной боеготовности казалось ему сущим вандализмом.
«Как это, в сущности, пошло и мелочно, - думал Джиллет под свист боцманских дудок, топот босых ног и виртуозную ругань коммодора, - как нелепо и смешно бегать, орать и всячески суетиться, когда над головой такое огромное, такое бесконечное небо! Как глупо тратить лучшие часы этого прекрасного утра на перемену каких-то там марселей, если сама природа предлагает задуматься о бренности человеческого бытия…»
- Джиллет, - зудел над ухом коммодор, - очнитесь, Джиллет! У вас на грот-марселе пожар в борделе! Почему марса-шкоты впереверт?
«Ну когда, – думал лейтенант, перебирая ногами по шкафуту, – когда, наконец, мы перестанем заниматься этими акробатическими упражнениями и обратим взоры к небу? Неужели никто из них – ни второй помощник Джеркинс, ни вахтенный начальник, ни даже сам коммодор – не видит, какая волнующая бесконечность простирается над их головами? Простирается… простирается… и…»
- Джиллет! – орал взмыленный коммодор, роняя на чисто выскобленную палубу хлопья пены. – Зелень вы подкильная! Сволочь вы лохматая, я вас поздравляю! У вашего Хокинса снова лопнул бизань-шкот!
"...и простирается". - успел додумать лейтенант, прежде чем мечтательность оставила его окончательно, а хрусталь души разлетелся на тысячу осколков, грозивших впиться окружающим в особо чувствительные места.
- Хокинс! – завопил лейтенант, рысью бросаясь на ют и с каждым скачком придавая лицу все более уставное выражение. – Где этот продукт глубокой заморозки? Где эта гидра империализма?
Гидра, больше известная как вахтенный мичман Хокинс, преспокойно стояла на крюйс-марсе, откуда открывался великолепный вид на пудренный парик старшего офицера и лопнувший бизань-шкот.
«Ну, лопнул и лопнул, - думал мичман. - Почему бы ему, в самом деле, не лопнуть? Всякой снасти свойственно лопаться, особенно когда ее проверяют на разрыв. Это ее неотъемлемое свойство. Ее истинная сущность, я бы сказал».
И в глазах его стыла синь.
