the_mockturtle | Он сказал "Поехали"

ФИДЕЛЬ КАСТРО
ИСТОРИЯ МЕНЯ ОПРАВДАЕТ
Речь на судебном процессе по делу участников нападения на казарму Монкада в городе Сантьяго-де-Куба

Господа судьи!
Никогда еще ни одному адвокату не приходилось исполнять свои обязанности в столь тяжелых условиях; никогда еще по отношению к обвиняемому не было совершено столько жестокого произвола. В данном случае адвокат и обвиняемый — одно и то же лицо. Как адвокат, я не имел возможности даже ознакомиться с обвинительным заключением; как обвиняемый, я вот уже 76 дней нахожусь в одиночной камере, в строжайшей изоляции, вопреки всем предписаниям человеческой морали и законов.
Тот, кто сейчас выступает, всей душой ненавидит наивное тщеславие, его духу и темпераменту чужды поза трибуна и погоня за сенсациями. И если я вынужден был взять на себя свою собственную защиту перед этим судом, то это объясняется двумя причинами: первая из них — та, что меня практически лишили всякой возможности прибегнуть к другой защите; вторая состоит в следующем: только тот, кому нанесли такую глубокую рану, только тот, кто видел свою родину такой беззащитной, а справедливость настолько попранной, может в данном случае найти нужные слова, идущие из самого сердца и являющиеся самой правдой.
Благородных друзей, которые хотели бы взять на себя мою защиту, было немало. Коллегия адвокатов Гаваны постановила, что мои интересы будет представлять в этом деле компетентный и смелый адвокат, доктор Хорхе Паглиери, декан коллегии адвокатов этого города. Однако ему помешали выполнить свою миссию. Каждый раз, когда он пытался увидеть меня, двери тюрьмы оказывались для него закрытыми. Только через полтора месяца, и то благодаря вмешательству суда, ему позволили в течение десяти минут поговорить со мной в присутствии сержанта службы военной разведки. Известно, что адвокат имеет право беседовать со своим подзащитным наедине. Это право уважают в любом месте нашей планеты, если только речь идет не о кубинском военнопленном, очутившемся во власти жестокого деспотизма, не признающего ни общечеловеческих норм, ни законов. Ни доктор Паглиери, ни я не пожелали терпеть подобное грязное подслушивание наших планов защиты. Может быть, они хотели заранее узнать, какими средствами будет опровергнута вся груда невероятной лжи, которую они сфабриковали вокруг событий в казарме Монкада, и показана ужасающая правда об этих событиях, которую они хотели бы скрыть любой ценой. Именно тогда и было решено, что я воспользуюсь тем, что я сам адвокат, и возьму на себя собственную защиту.
Это решение, подслушанное и переданное в соответствующие инстанции сержантом СИМ, вызвало переполох. Словно некий весельчак домовой забавлялся, сообщая им, что по моей вине все их планы рухнут. И вы хорошо знаете, господа судьи, какое давление было оказано, чтобы лишить меня этого права на защиту, имеющего на Кубе давние традиции. Суд не мог согласиться с подобными требованиями, потому что это уже означало лишение обвиняемого всякой защиты. Обвиняемый, который осуществляет сейчас свое право на защиту, ни по каким соображениям не обойдет молчанием то, что он должен сказать. И я полагаю, что прежде всего следует объяснить, почему меня подвергли жестокой изоляции, почему хотели заставить меня молчать, почему, как вам известно, вынашивались планы моего убийства, какие очень важные факты хотят скрыть от народа, в чем тайна всех странных вещей, происходящих на этом процессе. Именно это я хочу раскрыть с полной ясностью.
Вы сами публично квалифицировали этот процесс как самый важный в истории республики. И если вы искренне так считаете, вы не должны были бы позволить запятнать ваш авторитет всем этими издевательствами. Первое заседание суда состоялось 21 сентября. Более ста человек заняли скамью подсудимых, оказавшись под дулами пулеметов и винтовок сотни солдат, которые с примкнутыми штыками совершенно бесстыдно заполнили зал, где должно было вершиться правосудие. Значительное большинство обвиняемых не имело никакого отношения к данному делу. Они в течение многих дней находились в предварительном заключении, подвергались всевозможным оскорблениям и издевательствам в застенках, принадлежащих репрессивным органам. Остальные обвиняемые – их было меньшинство – держались мужественно, готовые с гордостью подтвердить свое участие в борьбе за свободу и с невиданной самоотверженностью сделать все, чтобы снять тюремные оковы с той группы людей, которых с бесчестными целями привлекли по этому процессу. Те, кто уже дрался на поле боя друг против друга, встретились вновь. И снова мы защищали правое дело. Должна была начаться трудная борьба правды против подлости. Наверняка существующий режим не ожидал моральной катастрофы, которая ожидала его!
Как поддержать все свои фальшивые обвинения? Как добиться, чтобы не стало известным то, что в действительности произошло, когда так много молодых людей были готовы на любой риск: тюрьму, пытки и смерть – если это станет нужно, - чтобы разоблачить эти фальшивые обвинения перед судом?
На первом заседании мне предложили дать показания, и я подвергся двухчасовому допросу, отвечая на вопросы господина прокурора и двадцати адвокатов защиты. Я доказал при помощи точных цифр и неопровержимых фактов количество затраченных на подготовку восстания денег и рассказал, как мы их собирали и какое оружие сумели достать. Мне нечего было скрывать, ибо все было сделано ценой беспрецедентных в истории нашей республики жертв. Я рассказал также о целях, которые вдохновляли нас в борьбе, о нашем неизменно гуманном и благородном отношении к своим врагам. И если я сумел исполнлить долг, доказав, что все обвиняемые, которых необоснованно привлекли к этому делу, ни прямо, ни косвенно не участвовали в восстании, то этим я обязан полному единодушию и поддержве со стороны моих героических товарищей. Я тогда сказал, что они не устыдятся и не раскаются ни в чем, если им, как революционерам и патриотам, придется столкнуться с последствиями. Мне не было дозволено до этого встречаться и говорить с ними в тюрьме, и, однако, мы собирались поступить совершенно одинаково. Ибо когда люди вдохновлены одними и теми же идеалами, их ничто не может разъединить: ни стены тюрьмы, ни могила; их вдохновляет одно и то же воспоминание, один и тот же дух, одна и та же идея, одно и то же сознание и человеческое достоинство.
С этого самого момента и стало, как карточный домик, разваливаться здание гнусной лжи, воздвигнутое правительством по поводу действительных событий. В результате этого господин прокурор, понявший, насколько нелепо держать в заключении всех обвиняемых в том, что они были вдохновителями восстания, немедленно потребовал их временного освобождения.
После дачи показаний во время первого заседания я попросил разрешения у суда покинуть скамью подсудимых и занять место среди адвокатов-защитников. Это мне действительно было разрешено. Я приступил к выполнению миссии, которую считал наиболее важной в этом процессе: окончательно разоблачить трусливую, вероломную и коварную клевету, которую использовали против наших борцов; неопровержимо доказать, какие страшные и отвратительные преступления были совершены в отношении пленных; показать перед лицом всей нации, перед лицом всего мира ужасающее несчастье этого народа, страдающего от самого жестокого и бесчеловечного гнета за всю его историю.
Второе заседание суда состоялось во вторник 22 сентября. Хотя к тому времени были допрошены всего 10 человек, из их показаний стала ясна картина убийств, совершенных в районе Манса-нильо, за которые, и это тоже было доказано и занесено в протокол, непосредственная ответственность падала на капитана, командовавшего находившимся там военным постом. А предстояло еще допросить 300 человек. Что же получилось бы, если бы я, располагая таким количеством собранных фактов и доказательств, приступил к допросу перед судом самих военных, ответственных за эти события? Разве могло правительство разрешить мне сделать это перед многочисленной публикой, присутствовавшей на судебных заседаниях, в присутствии корреспондентов газет, адвокатов всего острова и лидеров оппозиционных партий, которых правительство имело глупость посадить на скамью подсудимых, чтобы они могли хорошо слышать все, о чем шла речь? Правительство предпочло бы взорвать здание суда со всеми находящимися в нем судьями, чем допустить это!
Тогда-то у них и возник замысел manu militari не дать мне возможности участвовать в судебном разбирательстве. В пятницу 25 сентября, поздно вечером, то есть накануне третьего заседания суда, в моей камере появились два тюремных врача. Они были явно смущены. «Мы пришли обследовать тебя»,— сказали они мне. «Кто это так беспокоится о моем здоровье?» — спросил я. На самом же деле, стоило мне только их увидеть, как сразу стала ясна цель их визита. Врачи оказались людьми благородными, они сразу же сказали всю правду. Оказывается, в тот же вечер в тюрьме побывал полковник Чавиано, который заявил им, что я своими выступлениями «в суде наношу огромный ущерб правительству», что они должны подписать документ о том, что я якобы болен и, следовательно, не могу присутствовать на заседаниях суда. Врачи сказали также, что они готовы отказаться от своей должности и даже подвергнуться преследованиям, что они предоставляют мне решать и вручают свою судьбу в мои руки. Мне было тяжело просить этих людей, чтобы они жертвовали собой, но в то же время я никоим образом не мог согласиться, чтобы осуществились подобные замыслы. Я предоставил им решать по велению их совести и сказал только: «Вы должны знать, в чем заключается ваш долг; свой я хорошо знаю».
После ухода из камеры врачи подписали документ. Я знаю, что они сделали это, движимые добрыми побуждениями, считая, что это была единственная возможность спасти мне жизнь, которая находилась под большой угрозой. Я не давал обещания хранить в тайне этот разговор; для меня важна только правда, и, если, сообщив правду, я тем самым причинил ущерб этим двум хорошим специалистам, я тем не менее поставил их честность вне всякого сомнения, а это гораздо более ценно. В тот же вечер я написал письмо в суд, в котором разоблачил план, подготовленный властями, и потребовал вызова двух судебных врачей, которые удостоверили бы, что я вполне здоров. В этом письме я заявил, что если для спасения моей жизни я должен согласиться на подобную уловку, то я предпочитаю тысячу раз расстаться с нею. Чтобы не было никакого сомнения в моей готовности бороться даже в одиночку против этой подлости, я в своем письме привел слова Учителя: «Справедливое дело, даже запрятанное в глубинах пещеры, сильнее армии». Это письмо, как известно суду, было представлено доктором Мельбой Эрнандес на третьем заседании суда 26 сентября. Мне удалось передать ей письмо, несмотря на жесткую охрану, которой я подвергался. В связи с этим письмом, разумеется, немедленно были осуществлены репрессии: доктора Эрнандес изолировали, а меня, ибо я и так уже был изолирован, поместили в самый отдаленный угол тюрьмы. Начиная с этого момента все обвиняемые, перед тем как направиться в суд, подвергались самому тщательному обыску.
Судебные врачи пришли ко мне 27 сентября и удостоверили, что у меня прекрасное здоровье. Однако, несмотря на неоднократные требования суда, меня не приводили ни на одно заседание суда. К этому надо добавить, что все эти дни неизвестные лица распространяли сотни фальшивых листовок, в которых содержались призывы похитить меня из тюрьмы,— глупое алиби для того, чтобы физически уничтожить меня «при попытке к бегству». После того как эти планы провалились благодаря их своевременному разоблачению со стороны бдительных друзей, а фальшивое медицинское свидетельство стало достоянием гласности, у них не оставалось иного способа воспрепятствовать моему присутствию на суде, кроме открытого и наглого неисполнения распоряжений суда.