История меня оправдает - 2
Jul. 15th, 2008 08:26 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
the_mockturtleЭто был неслыханный случай, господа судьи: режим боялся присутствия обвиняемого на суде; террористический и кровавый режим спасовал перед моральной силой беззащитного, безоружного, изолированного и оклеветанного человека. Так, после того как меня лишили всего, меня еще к тому же лишили возможности присутствовать на суде, где я был главным обвиняемым. Следует отметить, что все это совершалось в обстановке временной отмены конституционных гарантий и когда действовали в полную силу закон об общественном порядке и цензура над прессой и радио. Какие же ужасные преступления должен был совершить этот режим, если он так боялся голоса одного обвиняемого!
Я должен подчеркнуть грубое, полное неуважения отношение и к вам, господа судьи, со стороны военных властей в ходе процесса. Сколько раз данный состав суда отдавал распоряжения о прекращении бесчеловечной изоляции, которой я подвергался, сколько раз суд требовал уважения моих самых элементарных прав, сколько раз он требовал, чтобы мне позволили присутствовать на судебных заседаниях,— ничего этого выполнено не было. Каждый раз они отказывались выполнять все ваши распоряжения. Более того, в присутствии самого суда во время первого и второго заседаний рядом со мной была поставлена преторианская стража, чтобы помешать мне с кем-либо разговаривать даже во время перерывов, давая тем самым понять, что не только в тюрьме, но и на суде — в вашем присутствии — они не обращают ни малейшего внимания па ваши распоряжения. Я хотел поставить этот вопрос на следующем заседании как вопрос об элементарном уважении к суду, но... мне не позволили больше присутствовать на нем. И если после того, как к вам проявлено такое неуважение, вас привели сюда, чтобы вы отправили нас в тюрьму во имя «законности», которую они, и только они, нарушают с 10 марта,— более чем печальна роль, которую вам хотят навязать. В данном случае ни разу не случилось того, о чем говорит латинское изречение: cedant arma togae. Я прошу, чтобы вы особо приняли во внимание это обстоятельство.
Но все эти меры оказались совершенно бесполезными, так как мои храбрые товарищи с невиданной гражданской доблестью четко выполнили свой долг.
«Да, мы пошли сражаться за свободу Кубы и не сожалеем, что сделали это». Так заявили они один за другим, отвечая на вопросы прокурора. И тотчас же с удивительным мужеством, обращаясь к суду, они разоблачали ужасные преступления, которые были совершены по отношению к нашим павшим братьям. Хотя я не присутствовал на суде, тем не менее мог следить за процессом из моей камеры и знал обо всех деталях благодаря помощи заключенных тюрьмы Бониато. Несмотря на все угрозы строгого наказания, они изобрели остроумные способы, чтобы передавать мне вырезки из газет и всевозможную другую информацию. Тем самым они мстили за злоупотребления и издевательства со стороны директора тюрьмы Табоада и смотрителя лейтенанта Росабаля, которые заставляют их работать от зари до зари на строительстве особняков для частных лиц, морят их голодом, расхищая средства, предназначенные на содержание заключенных.
По мере того как продолжался процесс, роли менялись: те, кто должен был обвинять, стали обвиняемыми, а обвиняемые превратились в обвинителей. Теперь шел суд не над революционерами — на нем навсегда был осужден господин, которого зовут Батиста... montrum horrendum!.. Не важно, что храбрые и достойные молодые люди были осуждены,— ведь завтра народ осудит диктатора и его жестоких наемников. Их сослали на остров Пинос, в застенках которого еще бродит призрак Кастельса и слышатся предсмертные стоны стольких убитых. Там, в тяжком заключении, они расплачиваются за свою любовь к свободе, оказавшись оторванными от общества, от своих семей и изгнанные со своей родины. Не кажется ли вам, что в таких условиях мне, как адвокату, очень трудно выполнять свою миссию?
В результате стольких грязных и незаконных махинаций по прихоти тех, кто диктует свою волю у нас в стране, и из-за слабости тех, кто судит, вы видите меня здесь, в этой комнатушке гражданского госпиталя, куда меня привели, чтобы осудить без шума, чтобы моего голоса не было слышно, чтобы мой голос не звучал и чтобы никто не узнал о том, что я скажу здесь. Зачем же и кому нужен величественный Дворец правосудия, где господа судьи, несомненно, чувствовали бы себя более удобно? Не к лицу вам вершить правосудие в этой комнатушке госпиталя, окруженного часовыми с примкнутыми штыками, ибо народ может подумать, что само наше правосудие оказалось не в добром здравии... и находится в заточении.
Я напоминаю вам, что согласно вашим процессуальным законам суд должен вестись «в устной форме и публично». Однако народу категорически воспрепятствовали присутствовать на заседании. Разрешено присутствовать только двум адвокатам и шести журналистам — в газетах, которые они представляют, цензура не позволит напечатать ни одного слова об этом процессе. Единственная публика, которую я вижу в зале и проходах,— это около ста солдат и офицеров. Спасибо за любезное и серьезное внимание, которое они мне оказывают! Если бы здесь передо мной оказалась вся армия! Я знаю, что рано или поздно она будет гореть желанием смыть ужасное пятно стыда и крови, которым запачкан военный мундир из-за властолюбия кучки бездушных людей. И плохо же тогда придется тем людям в блестящих мундирах, которые еще живут в свое удовольствие... если народ не сбросит их гораздо раньше!
И наконец, я должен сказать, что мне в моей камере не дали возможности пользоваться ни одним кодексом уголовного права. Я располагаю только вот этим небольшим кодексом, который только что дал мне адвокат, храбрый защитник моих товарищей, доктор Баудилио Кастельянос. Мне не позволили также получить книги Марти; видимо, тюремная цензура сочла их слишком подрывными. Или, может быть, мне не дали их потому, что я сказал ранее, что Марти был идейным вдохновителем 26 июля? Более того, мне было запрещено принести с собой на заседание суда какую-либо книгу по любой другой отрасли знания. Но это не имеет никакого значения! В своем сердце несу я мысли Учителя, в своем сознании несу я благородные идеи всех людей, которые защищали свободу народов.
Я прошу трибунал только об одном и надеюсь, что он удовлетворит мою просьбу в качестве компенсации за все эксцессы и нарушения законности, которые мне пришлось перенести, не получив никакой защиты со стороны закона: пусть же уважается мое право высказать все с полной свободой. Без этого не может быть соблюдена хотя бы видимость правосудия, и это было бы последним звеном — и самым тяжелым — в цепи бесчестия и трусости.
Должен признаться, кое-что меня разочаровало. Я думал, что господин прокурор выступит с ужасным обвинением, готовый полностью обосновать намерение и причины, по которым во имя справедливости и нрава — но какого права и какой справедливости? — меня должны приговорить к 26 годам заключения. Но нет. Прокурор ограничился только чтением 148-й статьи Кодекса социальной защиты, согласно которой ввиду отягчающих вину обстоятельств он требует для меня 26 лет тюремного заключения. Мне кажется, что две минуты — слишком малое время, чтобы требовать и обосновать необходимость лишить человека свободы более чем на четверть века. Может быть, господии прокурор недоволен этим судом? Потому что, как я замечаю, его лаконизм не идет ни в какое сравнение с той торжественностью, даже некоторой долей гордости, с которой господа судьи заявили, что данный процесс имеет огромное значение. А я знаю случаи, когда прокуроры при рассмотрении простого дела о торговле наркотиками говорят в 10 раз больше, требуя приговорить гражданина к шести месяцам заключения. Господин же прокурор не произнес ни одного слова, чтобы обосновать требуемый им приговор. Я не хочу быть несправедливым... я понимаю, что трудно прокурору, который поклялся быть верным конституции республики, требовать здесь от имени неконституционного, самозваного, не имеющего никакого законного и тем более морального права на существование правительства, чтобы молодой кубинец, такой же, как и он, юрист, пожалуй... такой же достойный, как и он, человек, был брошен на 26 лет в тюрьму. Но господин прокурор — человек не без таланта, а я видел людей менее способных, чем он, но исписавших для обоснования такого требования кипы бумаги. Как можно поверить, что у него не хватает аргументов для обоснования подобного приговора — ну хотя бы для пятнадцатиминутного выступления,— как бы это отвратительно ни было для любого честного человека? Нет сомнения, что в основе всего этого — большой заговор.
Господа судьи! Откуда такая заинтересованность в том, чтобы я молчал? Почему не высказывают никаких доводов, дабы не дать никаких оснований, против которых я мог бы выдвинуть свои аргументы? Может быть, нет никаких юридических, моральных и политических оснований для серьезной постановки вопроса? Неужели так боятся правды? Или же они хотят, чтобы я тоже говорил здесь всего две минуты и не затронул тех вопросов, которые кое-кому не дают спать с 26 июля? Ограничив обвинительное заключение всего лишь простым чтением пяти строк из статьи Кодекса социальной защиты... может быть, предполагалось... что я ограничусь тем же и буду вертеться лишь вокруг этих строк, подобно рабу вокруг мельничного жернова? Я никоим образом не примирюсь с этим кляпом, потому что на этом суде обсуждается нечто большее, чем просто свобода одного человека: спор идет по принципиальным, основным вопросам, судится право людей быть свободными, спор идет о самих основах нашего существования как цивилизованной и демократической страны. После окончания своей речи я не хочу упрекать самого себя в том, что я не защитил хоть один принцип, не высказал хоть одну истину, не разоблачил все преступления.
Знаменитая статейка, зачитанная господином прокурором, не имелуживает и минутного ответа. Я ограничусь пока лишь короткой юридической схваткой с прокурором, ибо хочу расчистить от мелочей поле боя для того момента, когда наступит час для решающей битвы против всякой лжи, фальши, лицемерия, условности и безграничной моральной трусости, на которых основывается вся эта грубая комедия, которая с 10 марта — и даже еще ранее чем с 10 марта — называется правосудием на Кубе.
Элементарный принцип уголовного права требует, чтобы вменяемое в вину действие точно соответствовало виду преступления, наказуемого законом. Если же нет закона, в точности применимого к спорному вопросу, нет и преступления.
Статья, о которой идет речь, гласит: «Подлежит лишению свободы на срок от 3 до 10 лет тот, кто попытается осуществить заговор, чтобы поднять вооруженное восстание против конституционных властей государства. Подлежит лишению свободы на срок от 5 до 20 лет, если такое восстание было осуществлено».
В какой стране живет господин прокурор? Кто ему сказал, что мы организовали восстание против конституционных властей государства? Два момента бросаются в глаза. Во-первых, диктатура, которая угнетает страну, не является конституционной властью, наоборот, это антиконституционная власть; она установлена вопреки конституции, помимо конституции и в нарушение законной конституции республики. Законной конституцией является та конституция, которая непосредственно исходит от суверенного народа. Эту истину я докажу далее полностью вопреки всей лжи, нагроможденной трусами и предателями, дабы оправдать то, что не имеет оправдания. Во-вторых, в статье говорится о властях, то есть говорится о властях во множественном числе, а не в единственном, ибо имеется в виду такая республика, где существуют законодательная власть, исполнительная власть и судебная власть, взаимодополняющие и уравновешивающие друг друга. Мы подняли восстание против одной только власти, незаконной власти, которая узурпировала и объединила законодательную и исполнительную власть в стране, уничтожив ту систему, которую была призвапа защищать та статья кодекса, которую мы сейчас рассматриваем. Что же касается независимости судебной власти после 10 марта, то я об этом не хочу и говорить, потому что мне не до шуток... Как бы вы ни старались приспособить к данному случаю кодекс, даже ни одна запятая статьи 148 не может быть применима к событиям 26 июля. Оставим эту статью в покое до того времени, когда ее можно будет использовать в отношении тех, кто действительно поднял в свое время восстание против конституционных властей государства. Позже я вернусь к кодексу, чтобы освежить в памяти господина прокурора некоторые обстоятельства, которые, к сожалению, были им забыты. Предупреждаю вас, что я только начал говорить. Если в ваших сердцах осталась хоть крупица любви к родине, любви к человечеству, к справедливости, выслушайте меня со вниманием. Я знаю, что меня заставят молчать в течение многих лет; я знаю, что всеми возможными способами будут пытаться скрыть правду; я знаю, что против меня будет организован заговор забвения. Но мой голос не смолкнет из-за этого; он набирает в моей груди тем большую силу, чем более одиноким я себя чувствую, и я хочу, чтобы он был полон того пыла, в котором ему отказывают трусливые души.
Я слушал диктатора по радио в понедельник 27 июля в хижине в горах, когда нас оставалось 18 человек с оружием в руках. Тот, кто не пережил подобных минут, не поймет, что такое подлинные горечь и негодование. В то время как были развеяны наши надежды на освобождение нашего народа, которые мы так долго лелеяли, нам приходилось слушать, как бахвалился деспот, ставший еще более подлым и высокомерным, чем когда-либо прежде. Поток лжи и клеветы, который он изверг в присущей ему грубой, всем ненавистной, отвратительной манере говорить, можно сопоставить лишь с огромным потоком чистой и молодой крови, которую проливала с предыдущей ночи с его согласия, при его соучастии и одобрении наиболее бездушная банда убийц, каких трудно себе даже представить. Если бы хоть на минуту принять на веру то, о чем он говорил, этого оказалось бы вполне достаточно, чтобы честный человек всю жизнь чувствовал раскаяние и стыд от такой ошибки. В те минуты у меня не было и надежды поставить печать правды на жалкий лоб диктатора, дабы он носил ее до конца дней своих и всех времен, ибо вокруг нас сужалось кольцо из более чем тысячи человек, вооруженных более дальнобойным и мощным оружием и выполнявших приказ возвратиться лишь с нашими трупами. Сейчас, когда правда становится известной и когда я заканчиваю этой речью выполнение миссии, которую я возложил на себя и выполнил до конца, я могу умереть спокойным и счастливым, поэтому я не пожалею сил, чтобы заклеймить позором взбесившихся убийц.
Необходимо кратко остановиться на фактах. Правительство заявило, что нападение было проведено так организованно и точно, что это свидетельствует об участии военных специалистов в разработке плана. Более абсурдного утверждения нельзя и придумать! План был разработан группой юношей, из которых никто не имел военного опыта. И я могу назвать их имена, за исключением двух, которых нет ни среди пленных, ни среди убитых: Абель Сантамария, Хосе Луис Тасенде, Ренато Гитарт Росель, Педро Мирет, Хесус Монтане и тот, кто сейчас перед вами выступает. Половина из них погибла; отдавая должную дань уважения их памяти, я заявляю, что они не были военными специалистами; однако они были достаточно хорошими патриотами для того, чтобы при равных условиях разбить наголову всех генералов, участвовавших в событиях 10 марта, ибо те не являются ни военными, ни патриотами. Гораздо труднее было организовать, подготовить, подобрать людей и оружие в условиях террористического режима, который растрачивает миллионы песо на шпионаж, подкуп и доносы. Но упомянутые мною юноши вместе с многими другими людьми осуществили эти задачи с невероятной серьезностью, осмотрительностью и верностью делу. И тем более всегда достойна похвалы готовность пожертвовать всем, даже жизнью, во имя идеала.
Я должен подчеркнуть грубое, полное неуважения отношение и к вам, господа судьи, со стороны военных властей в ходе процесса. Сколько раз данный состав суда отдавал распоряжения о прекращении бесчеловечной изоляции, которой я подвергался, сколько раз суд требовал уважения моих самых элементарных прав, сколько раз он требовал, чтобы мне позволили присутствовать на судебных заседаниях,— ничего этого выполнено не было. Каждый раз они отказывались выполнять все ваши распоряжения. Более того, в присутствии самого суда во время первого и второго заседаний рядом со мной была поставлена преторианская стража, чтобы помешать мне с кем-либо разговаривать даже во время перерывов, давая тем самым понять, что не только в тюрьме, но и на суде — в вашем присутствии — они не обращают ни малейшего внимания па ваши распоряжения. Я хотел поставить этот вопрос на следующем заседании как вопрос об элементарном уважении к суду, но... мне не позволили больше присутствовать на нем. И если после того, как к вам проявлено такое неуважение, вас привели сюда, чтобы вы отправили нас в тюрьму во имя «законности», которую они, и только они, нарушают с 10 марта,— более чем печальна роль, которую вам хотят навязать. В данном случае ни разу не случилось того, о чем говорит латинское изречение: cedant arma togae. Я прошу, чтобы вы особо приняли во внимание это обстоятельство.
Но все эти меры оказались совершенно бесполезными, так как мои храбрые товарищи с невиданной гражданской доблестью четко выполнили свой долг.
«Да, мы пошли сражаться за свободу Кубы и не сожалеем, что сделали это». Так заявили они один за другим, отвечая на вопросы прокурора. И тотчас же с удивительным мужеством, обращаясь к суду, они разоблачали ужасные преступления, которые были совершены по отношению к нашим павшим братьям. Хотя я не присутствовал на суде, тем не менее мог следить за процессом из моей камеры и знал обо всех деталях благодаря помощи заключенных тюрьмы Бониато. Несмотря на все угрозы строгого наказания, они изобрели остроумные способы, чтобы передавать мне вырезки из газет и всевозможную другую информацию. Тем самым они мстили за злоупотребления и издевательства со стороны директора тюрьмы Табоада и смотрителя лейтенанта Росабаля, которые заставляют их работать от зари до зари на строительстве особняков для частных лиц, морят их голодом, расхищая средства, предназначенные на содержание заключенных.
По мере того как продолжался процесс, роли менялись: те, кто должен был обвинять, стали обвиняемыми, а обвиняемые превратились в обвинителей. Теперь шел суд не над революционерами — на нем навсегда был осужден господин, которого зовут Батиста... montrum horrendum!.. Не важно, что храбрые и достойные молодые люди были осуждены,— ведь завтра народ осудит диктатора и его жестоких наемников. Их сослали на остров Пинос, в застенках которого еще бродит призрак Кастельса и слышатся предсмертные стоны стольких убитых. Там, в тяжком заключении, они расплачиваются за свою любовь к свободе, оказавшись оторванными от общества, от своих семей и изгнанные со своей родины. Не кажется ли вам, что в таких условиях мне, как адвокату, очень трудно выполнять свою миссию?
В результате стольких грязных и незаконных махинаций по прихоти тех, кто диктует свою волю у нас в стране, и из-за слабости тех, кто судит, вы видите меня здесь, в этой комнатушке гражданского госпиталя, куда меня привели, чтобы осудить без шума, чтобы моего голоса не было слышно, чтобы мой голос не звучал и чтобы никто не узнал о том, что я скажу здесь. Зачем же и кому нужен величественный Дворец правосудия, где господа судьи, несомненно, чувствовали бы себя более удобно? Не к лицу вам вершить правосудие в этой комнатушке госпиталя, окруженного часовыми с примкнутыми штыками, ибо народ может подумать, что само наше правосудие оказалось не в добром здравии... и находится в заточении.
Я напоминаю вам, что согласно вашим процессуальным законам суд должен вестись «в устной форме и публично». Однако народу категорически воспрепятствовали присутствовать на заседании. Разрешено присутствовать только двум адвокатам и шести журналистам — в газетах, которые они представляют, цензура не позволит напечатать ни одного слова об этом процессе. Единственная публика, которую я вижу в зале и проходах,— это около ста солдат и офицеров. Спасибо за любезное и серьезное внимание, которое они мне оказывают! Если бы здесь передо мной оказалась вся армия! Я знаю, что рано или поздно она будет гореть желанием смыть ужасное пятно стыда и крови, которым запачкан военный мундир из-за властолюбия кучки бездушных людей. И плохо же тогда придется тем людям в блестящих мундирах, которые еще живут в свое удовольствие... если народ не сбросит их гораздо раньше!
И наконец, я должен сказать, что мне в моей камере не дали возможности пользоваться ни одним кодексом уголовного права. Я располагаю только вот этим небольшим кодексом, который только что дал мне адвокат, храбрый защитник моих товарищей, доктор Баудилио Кастельянос. Мне не позволили также получить книги Марти; видимо, тюремная цензура сочла их слишком подрывными. Или, может быть, мне не дали их потому, что я сказал ранее, что Марти был идейным вдохновителем 26 июля? Более того, мне было запрещено принести с собой на заседание суда какую-либо книгу по любой другой отрасли знания. Но это не имеет никакого значения! В своем сердце несу я мысли Учителя, в своем сознании несу я благородные идеи всех людей, которые защищали свободу народов.
Я прошу трибунал только об одном и надеюсь, что он удовлетворит мою просьбу в качестве компенсации за все эксцессы и нарушения законности, которые мне пришлось перенести, не получив никакой защиты со стороны закона: пусть же уважается мое право высказать все с полной свободой. Без этого не может быть соблюдена хотя бы видимость правосудия, и это было бы последним звеном — и самым тяжелым — в цепи бесчестия и трусости.
Должен признаться, кое-что меня разочаровало. Я думал, что господин прокурор выступит с ужасным обвинением, готовый полностью обосновать намерение и причины, по которым во имя справедливости и нрава — но какого права и какой справедливости? — меня должны приговорить к 26 годам заключения. Но нет. Прокурор ограничился только чтением 148-й статьи Кодекса социальной защиты, согласно которой ввиду отягчающих вину обстоятельств он требует для меня 26 лет тюремного заключения. Мне кажется, что две минуты — слишком малое время, чтобы требовать и обосновать необходимость лишить человека свободы более чем на четверть века. Может быть, господии прокурор недоволен этим судом? Потому что, как я замечаю, его лаконизм не идет ни в какое сравнение с той торжественностью, даже некоторой долей гордости, с которой господа судьи заявили, что данный процесс имеет огромное значение. А я знаю случаи, когда прокуроры при рассмотрении простого дела о торговле наркотиками говорят в 10 раз больше, требуя приговорить гражданина к шести месяцам заключения. Господин же прокурор не произнес ни одного слова, чтобы обосновать требуемый им приговор. Я не хочу быть несправедливым... я понимаю, что трудно прокурору, который поклялся быть верным конституции республики, требовать здесь от имени неконституционного, самозваного, не имеющего никакого законного и тем более морального права на существование правительства, чтобы молодой кубинец, такой же, как и он, юрист, пожалуй... такой же достойный, как и он, человек, был брошен на 26 лет в тюрьму. Но господин прокурор — человек не без таланта, а я видел людей менее способных, чем он, но исписавших для обоснования такого требования кипы бумаги. Как можно поверить, что у него не хватает аргументов для обоснования подобного приговора — ну хотя бы для пятнадцатиминутного выступления,— как бы это отвратительно ни было для любого честного человека? Нет сомнения, что в основе всего этого — большой заговор.
Господа судьи! Откуда такая заинтересованность в том, чтобы я молчал? Почему не высказывают никаких доводов, дабы не дать никаких оснований, против которых я мог бы выдвинуть свои аргументы? Может быть, нет никаких юридических, моральных и политических оснований для серьезной постановки вопроса? Неужели так боятся правды? Или же они хотят, чтобы я тоже говорил здесь всего две минуты и не затронул тех вопросов, которые кое-кому не дают спать с 26 июля? Ограничив обвинительное заключение всего лишь простым чтением пяти строк из статьи Кодекса социальной защиты... может быть, предполагалось... что я ограничусь тем же и буду вертеться лишь вокруг этих строк, подобно рабу вокруг мельничного жернова? Я никоим образом не примирюсь с этим кляпом, потому что на этом суде обсуждается нечто большее, чем просто свобода одного человека: спор идет по принципиальным, основным вопросам, судится право людей быть свободными, спор идет о самих основах нашего существования как цивилизованной и демократической страны. После окончания своей речи я не хочу упрекать самого себя в том, что я не защитил хоть один принцип, не высказал хоть одну истину, не разоблачил все преступления.
Знаменитая статейка, зачитанная господином прокурором, не имелуживает и минутного ответа. Я ограничусь пока лишь короткой юридической схваткой с прокурором, ибо хочу расчистить от мелочей поле боя для того момента, когда наступит час для решающей битвы против всякой лжи, фальши, лицемерия, условности и безграничной моральной трусости, на которых основывается вся эта грубая комедия, которая с 10 марта — и даже еще ранее чем с 10 марта — называется правосудием на Кубе.
Элементарный принцип уголовного права требует, чтобы вменяемое в вину действие точно соответствовало виду преступления, наказуемого законом. Если же нет закона, в точности применимого к спорному вопросу, нет и преступления.
Статья, о которой идет речь, гласит: «Подлежит лишению свободы на срок от 3 до 10 лет тот, кто попытается осуществить заговор, чтобы поднять вооруженное восстание против конституционных властей государства. Подлежит лишению свободы на срок от 5 до 20 лет, если такое восстание было осуществлено».
В какой стране живет господин прокурор? Кто ему сказал, что мы организовали восстание против конституционных властей государства? Два момента бросаются в глаза. Во-первых, диктатура, которая угнетает страну, не является конституционной властью, наоборот, это антиконституционная власть; она установлена вопреки конституции, помимо конституции и в нарушение законной конституции республики. Законной конституцией является та конституция, которая непосредственно исходит от суверенного народа. Эту истину я докажу далее полностью вопреки всей лжи, нагроможденной трусами и предателями, дабы оправдать то, что не имеет оправдания. Во-вторых, в статье говорится о властях, то есть говорится о властях во множественном числе, а не в единственном, ибо имеется в виду такая республика, где существуют законодательная власть, исполнительная власть и судебная власть, взаимодополняющие и уравновешивающие друг друга. Мы подняли восстание против одной только власти, незаконной власти, которая узурпировала и объединила законодательную и исполнительную власть в стране, уничтожив ту систему, которую была призвапа защищать та статья кодекса, которую мы сейчас рассматриваем. Что же касается независимости судебной власти после 10 марта, то я об этом не хочу и говорить, потому что мне не до шуток... Как бы вы ни старались приспособить к данному случаю кодекс, даже ни одна запятая статьи 148 не может быть применима к событиям 26 июля. Оставим эту статью в покое до того времени, когда ее можно будет использовать в отношении тех, кто действительно поднял в свое время восстание против конституционных властей государства. Позже я вернусь к кодексу, чтобы освежить в памяти господина прокурора некоторые обстоятельства, которые, к сожалению, были им забыты. Предупреждаю вас, что я только начал говорить. Если в ваших сердцах осталась хоть крупица любви к родине, любви к человечеству, к справедливости, выслушайте меня со вниманием. Я знаю, что меня заставят молчать в течение многих лет; я знаю, что всеми возможными способами будут пытаться скрыть правду; я знаю, что против меня будет организован заговор забвения. Но мой голос не смолкнет из-за этого; он набирает в моей груди тем большую силу, чем более одиноким я себя чувствую, и я хочу, чтобы он был полон того пыла, в котором ему отказывают трусливые души.
Я слушал диктатора по радио в понедельник 27 июля в хижине в горах, когда нас оставалось 18 человек с оружием в руках. Тот, кто не пережил подобных минут, не поймет, что такое подлинные горечь и негодование. В то время как были развеяны наши надежды на освобождение нашего народа, которые мы так долго лелеяли, нам приходилось слушать, как бахвалился деспот, ставший еще более подлым и высокомерным, чем когда-либо прежде. Поток лжи и клеветы, который он изверг в присущей ему грубой, всем ненавистной, отвратительной манере говорить, можно сопоставить лишь с огромным потоком чистой и молодой крови, которую проливала с предыдущей ночи с его согласия, при его соучастии и одобрении наиболее бездушная банда убийц, каких трудно себе даже представить. Если бы хоть на минуту принять на веру то, о чем он говорил, этого оказалось бы вполне достаточно, чтобы честный человек всю жизнь чувствовал раскаяние и стыд от такой ошибки. В те минуты у меня не было и надежды поставить печать правды на жалкий лоб диктатора, дабы он носил ее до конца дней своих и всех времен, ибо вокруг нас сужалось кольцо из более чем тысячи человек, вооруженных более дальнобойным и мощным оружием и выполнявших приказ возвратиться лишь с нашими трупами. Сейчас, когда правда становится известной и когда я заканчиваю этой речью выполнение миссии, которую я возложил на себя и выполнил до конца, я могу умереть спокойным и счастливым, поэтому я не пожалею сил, чтобы заклеймить позором взбесившихся убийц.
Необходимо кратко остановиться на фактах. Правительство заявило, что нападение было проведено так организованно и точно, что это свидетельствует об участии военных специалистов в разработке плана. Более абсурдного утверждения нельзя и придумать! План был разработан группой юношей, из которых никто не имел военного опыта. И я могу назвать их имена, за исключением двух, которых нет ни среди пленных, ни среди убитых: Абель Сантамария, Хосе Луис Тасенде, Ренато Гитарт Росель, Педро Мирет, Хесус Монтане и тот, кто сейчас перед вами выступает. Половина из них погибла; отдавая должную дань уважения их памяти, я заявляю, что они не были военными специалистами; однако они были достаточно хорошими патриотами для того, чтобы при равных условиях разбить наголову всех генералов, участвовавших в событиях 10 марта, ибо те не являются ни военными, ни патриотами. Гораздо труднее было организовать, подготовить, подобрать людей и оружие в условиях террористического режима, который растрачивает миллионы песо на шпионаж, подкуп и доносы. Но упомянутые мною юноши вместе с многими другими людьми осуществили эти задачи с невероятной серьезностью, осмотрительностью и верностью делу. И тем более всегда достойна похвалы готовность пожертвовать всем, даже жизнью, во имя идеала.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2008-07-15 06:19 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 07:17 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 07:18 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 07:19 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 07:21 pm (UTC)Мне смешную историю приятель ГРУ-шник рассказывал о выступлении Фиделя в ООН))
no subject
Date: 2008-07-15 07:22 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 07:26 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 07:59 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 06:38 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 07:17 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 06:42 pm (UTC)Первый абзац, третье предложение - "гараптий".
Второй абзац, первое предложение - "полное пеуважешш"
второй абзац, третье предложение - "откалывались выполнять"
Второй абзац, четвертое предложение - "па ваши распоряжения"
Второй абзац, пятое предложение - "к суду, по..." (хотелось бы думать, что Фидель кого-то послал, ан это всего лишь "но")
Второй абзац, шестое предложение, 2 перла: "пас привели сюда" и "закопности".
Шестой абзац, второе предложение - "па заседании"
Шестой абзац, последнее предложение - "плохо жз тогда"
Девятый абзац, второе предложение - "справедливости и нрава"
Десятый абзац, шестое предложение - "всего дпс минуты"
Десятый абзац, седьмое предложение - "чтением нити строк" (на самом деле пяти строк)
Десятый абзац, последнее предложение - "разоблачил псе преступления"
Одиннадцатый абзац, первое предложение - "не имелуживает"
Одиннадцатый абзац, второе предложение - "основыва-итси иен"
Двенадцатый абзац, первое слово - "Кломонтарный". ЭЛЕМЕНТАРНЫЙ!
Двенадцатый абзац, первое предложение - "нмкшуомого законом"
Двенадцатый абзац, второе предложение - "и опорному вопросу" - К СПОРНОМУ
Четырнадцатый абзац, седьмое предложение - "Во-кторых"
Четырнадцатый абзац, десятое предложение - "Как бы вы пи старались"
Пятнадцатый абзац, четвертое предложение - "на мипуту"
Шестнадцатый абзац, пятое предложение - "однако опи"
no subject
Date: 2008-07-15 07:17 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 07:51 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 07:02 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 07:16 pm (UTC)no subject
Date: 2008-07-15 07:05 pm (UTC)сколько раз оп требовал
о чем говорит латипское изречение
следить за процессом пз моей камеры
требовать здесь от имени некон-ституционного, самозваного,
Если бы хоть на мипуту принять на веру
дабы он носил ее*до конца дней своих
Абель Сайта мария
режима, который шпрачивает миллионы песо
no subject
Date: 2008-07-15 07:16 pm (UTC)Вот так, всем миром, и причешем :)
no subject
Date: 2008-08-17 04:04 pm (UTC)